РОМАН ТИМЕНЧИК. Лотман, Минц, Ахматова. Доклад на Лотмановской конференции. Таллин, 27 февраля 2012
Оригинал взят у
ng68 в РОМАН ТИМЕНЧИК. Лотман, Минц, Ахматова. Доклад на Лотмановской конференции. Таллин, 27 февраля 2012
Заглавие доклада, посланное мной в оргкомитет, гласило: «Минц, Лотман, Ахматова».
З.Г. виделась с А.А., как я понимаю, два раза. Первая встреча отражена в дарственной надписи на обороте фотографии с рисунка-портрета Нины Коган (в тот же день такая фотография надписана Елене Михайловне Тагер). Разговор отражен в ее работе «Ал. Блок и Л.Н.Толстой»: «Интересен любезно сообщенный А.Ахматовой ее разговор с Блоком в 1913 г. На ее слова “Б.Лифшиц сказал мне, что ваша поэзия мешает ему писать стихи” — Блок ответил: “А мне мешает писать стихи Лев Толстой”» (Труды по русской и славянской филологии. V. Тарту. 1962.) Статья эта внесена Ахматовой в ее автобиблиографию в рабочем блокноте. Одним из следствий этого разговора стало обращение З.Г. и И.А.Чернова к былой секретарше издательства «Всемирная литература» В.А.Сутугиной с предложением написать мемуары для публикации в Трудах по русской и славянской филологии. 18 сентября 1962 г. В.А.Сутугина записывает в дневнике: «<...> мы с [Е.М.] Тагер зашли к Ахматовой, которая сегодня уезжает в Москву на 10 дней. Она призналась, что в Тарту это она сосватала меня на счет писания мемуаров!»
Вторая встреча отмечена в блокноте в октябре 1964 г.: «В субботу у Максимова. Банкет. Докторская диссертация. Воскресенье. Дама из Тарту. <…> Кафка» — последнее слово подчеркнуто.
Итак, зафиксирована домашняя вечеринка у Максимовых, соседей Ахматовой по дому и на следующий день визит «дамы из Тарту». В мемуарной заметке Б.Ф.Егорова З.Г. не названа в числе гостей на вечеринке, хотя ее присутствие в Ленинграде в дни торжества учителя ожидаемо.
По поводу подчеркнутого слова «Кафка». З.Г. вспоминала, что Ахматова читала ей стихотворение, в котором была строчка «такое выдумывал Кафка». Возможно, в этот день Ахматова думала о доработке стихотворения «Другие уводят любимых...», которое в начале того года читалось уже как готовое Лидии Чуковской:
Другие уводят любимых,
Я с завистью вслед не гляжу…
Одна — на скамье подсудимых,
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил,
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.
Строфа про Кафку перерабатывалась. Другой ее вариант:
Кругом пререканья и давка
И приторный запах чернил
Такое придумывал Кафка
И Чаплин шутя воплотил.
Проверка стихотворения на свежем слушателе в случае АА как правило имела причиной неуверенность во внятности «суггестивной лирики», как называл поэзию АА и Мандельштама Томашевский в своем учебнике поэзии. В данном стихотворении, например, была не прояснена отсылка к Чаплину в строках «Такое придумывал Кафка / И Чарли изобразил [И Чаплин шутя воплотил]». Если неназванный «Процесс» не требует более заостренной ссылки, то аналог в лентах Чаплина для абсурдного неправедного судилища над героиней ахматовского стихотворения (И там в совещаниях важных / [Как будто] И словно в объятиях сна / Все три поколенья присяжных / Решали: виновна — она) был неявен для советского читателя/слушателя, потому что по сравнению с Кафкой, многими читанным на других языках до публикации русского перевода Риты Райт в 1965 году, источник был более труднодоступным. Речь ведь, видимо, идет о сценах из фильма «Король в Нью-Йорке», где «совещания важные» комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, которые Ахматова не могла не сравнить со ждановской кампанией 1946 года и предыдущими, завершились гэгом из старейшей кинокомедии мира — «Политого поливальщика» (1895) братьев Люмьеров, гэгом с перекрытым шлангом и открытым не вовремя, поливающим обидчиков. Этот фильм Чаплина в советском прокате при жизни Ахматовой не появился.
Самым вероятным из дошедших до Ахматовой пересказов этой сцены была статья в «Литературной газете» 1957 года:
«…короля объявляют чуть ли не “королевским коммунистом” и вызывают в бюро по расследованию антиамериканской деятельности. И здесь Чаплин находит гениальный прием: почти драматическую ситуацию он переводит в фарс, в блестящий сатирический прием, обличающий систему уголовного преследования людей, неугодных американским правительственным кругам. На пути в бюро, где он должен давать показания о своих “коммунистических” воззрениях, король нечаянно запутывается в обыкновенном пожарном шланге: шланг тянется за ним, и он никак не может от него избавиться. И вот король уже на трибуне судилища. Его обмеривают подозрительными взглядами важные чиновники, они ждут от него показаний. Король хотел что-то сказать, но проклятый палец выскочил из брандспойта и мощная струя воды залила чиновников: всполошились и забегали господа судьи, но их догоняет и обстреливает, как пулеметная очередь, длинная струя воды. Король хохочет и конфузится, а вода уже разогнала, смыла, как ветошь, и чиновников, и судей…
Так веселый Чарли комически расстрелял хваленую американскую “свободу”, перед всем миром обнажив ее тупую и обреченную гнилость».
Разумеется, это (И Чарли шутя воплотил) не единственное место в стихотворении, которое заслуживало проверки на слушателе, и, разумеется, проверка «темных мест» не единственная причина для оглашения неопубликованного стихотворения. Кстати, во время упомянутой встречи июля 1965 года АА сказала: «Я вам прочитаю новые стихи». И начала «Красотка очень молода...», и я (о чем вспоминаю с ужасным стыдом), знавший уже в списках это стихотворение, перебил: «...но не из нашего столетья?» А.А. не разгневалась, а сказала только «Не из нашего, не из нашего… А Вам все из нашего подавай?..» Дальше не читала, а прочла другое. Но те, кому она читала «Красотка очень молода, / но не из нашего столетья», вспоминают, что после чтения она спрашивала, понятно ли, кто эта красотка.
Другая линия, по которой прошло общение Ахматовой с Лотманами, — это ее запрос о Дмитриеве-Мамонове, биографию которого она предполагала как одну из реалий из пушкинского круга сведений, отразившуюся в «Уединенном домике на Васильевском» Титова, в котором АА искала границы пушкинской составляющей: «Безумие Павла совпадает с реальным “безумием” М.А.Дмитриева-Мамонова. Политический характер не то гамлетовского, не то чаадаевского помешательства». Ю.М. послал ей длинное письмо о Дмитриеве-Мамонове (ныне готовится к публикации). Ранее ей был подарен 2 том Трудов со статьей Ю.М. Из этой статьи она цитировала приведенное в ней свидетельство мемуариста, мальчиком жившего в доме персонажа статьи. Запись Чуковской от 19 сентября 62 г.:
«— Мартин Malia [американский историк России, стажировавшийся в Москве в 1962 г.] передал мне слова Берлина: “Ахматова и Пастернак вернули мне родину”. Лестно, не правда ли? И я понимаю, что Malia все время пытается от меня получить в подарок чувство России. Я ему однажды призналась, что и сама редко ее чувствую. А потом рассказала про графа Дмитриева-Мамонова. Биография вообще очень русская: богач, герой 1812 года, а потом масон, связан с декабристами; потом отказался присягать Николаю I, и тот объявил его повредившимся в уме... Издевательским и жестоким лечением, длившимся три десятилетия, граф был и впрямь доведен до сумасшествия. Очень русская история — не так ли? Загублен выдающийся талантливый человек. Я пересказала Malia один весьма характерный эпизод. Для крестьян он был барин трудный. Его не очень-то любили...»
И дальше привожу не по записи Чуковской, а по лотмановскому оригиналу:
«Когда за ним (Дмитриевым-Мамоновым. — Ю.Л.) приехали, чтобы везти его в Москву, граф нисколько тому не противился, но вышедши уже на крыльцо и увидя тысячи своих крестьян, он обратился к ним со словами: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне тотчас окружили графа и хотели остановить поезд. Но граф успокоил их, сказав, что он пошутил и что ему надо ехать в Москву» (Кичеев П. Из семейной памяти // Русский архив. 1868. №1. С.98; Лотман. С.58)
«Ахматова продолжила: Заступились. Вот это по-русски... Malia так и вскинулся» (ЛЧ2.514).
Для ахматовского образа России, итогового, можно сказать, — до смерти ей оставалось неполных четыре года, — эта нарративная схема очень важна; напомню записанный другим собеседником ее рассказ о кембриджском историке, эмигранте Н.Е.Андрееве 1963 года (видимо, услышанный от одного из английских учеников Андреева) о заключении в тюрьме после ареста в Праге, когда на Пасху советский конвойный вошел в камеру, спросил, кто тут православный, и похристосовался с ним.
Визит З.Г. октября 1964 года был связан с подношением Блоковского сборника. Вскоре в Москве она говорила Ю.Г.Оксману о сборнике: «Смеясь, сказала, что Блок был очень злой и угрюмый человек, без тени “благоволения”, а его стараются изобразить каким-то “Христосиком”. Воспоминания Надежды Павлович ей неприятны в разных отношениях. А.А. согласна, что это записки Елизаветы Смердящей, как называет мемуаристку Надежда Яковлевна».
Сама Н.Я.М., получив этот сборник, писала Лотманам — и фраза Ахматовой о Христосике — видимо, результат согласованного с НЯМ впечатления, повод для которого называет письмо НЯМ: «Бедный беспомощный Иванов, так называемый “Женя”, трогателен, но конечно, почти смешен в своем бессилии. Всему этому шквалу нельзя противопоставлять “маму” и уклад. А вот Павлович – это просто Елизавета Смердящая в чистом виде, только не сумевшая даже родить Смердякова. И по виду удивительно похожа. Она иногда заглядывала к нам в начале двадцатых годов, и я запомнила ее вид и речи. Смешно, что она (как и еще несколько женщин) всю свою жизнь построила на почти случайной встрече с Блоком. С Мандельштамом она перефразирует в ослабленном виде запись Блока: жид превращается в артиста… Беда...».
Здесь имеется в виду кусок из воспоминаний Павлович о вечере в клубе поэтов в 1920 году: «С первого взгляда лицо Мандельштама не поражало. Худой, с мелкими, неправильными чертами, он всем своим обликом напоминал персонажей картин Шагала. Но вот он начал читать, нараспев и слегка ритмически покачиваясь. Мы с Блоком сидели рядом. Вдруг он тихонько тронул меня за рукав и показал глазами на лицо Осипа Эмильевича. Я никогда не видела, чтобы человеческое лицо так изменялось от вдохновения и самозабвения. Некрасивое, незначительное лицо Мандельштама стало лицом ясновидца и пророка».
В этом же письме Н.Я.М. есть еще два момента, которые обозначают ее диалог с Ахматовой, в одном случае согласие, в другом спор. Согласие вот в чем. По поводу статьи Лотмана и Минц «“Человек природы” в русской литературе XIX века и “цыганская тема” у Блока» она пишет: «Как это случилось, что “воплощением национального начала” (115) стала народная песнь в исполнении цыганки? Все они без цыганки прожить не могли. Как это могло случиться? Видно очень всегда скучно им жилось...». Здесь НЯ поддерживает антиблоковский, как считала и АА, выпад ОМ: «И над лимонной Невою под хруст сторублевый / Мне никогда, никогда не плясала цыганка».
А разногласие было в другом. НЯМ пишет по поводу статьи ЗГ «Поэтический идеал молодого Блока»:
«Жаль, что ваша статья об отношениях Блока к Соловьеву поневоле сужена. Вам все же удалось в ряде случаев сказать о Соловьеве как не говорил еще никто — например, об общественной его позиции (125). Но так ли схоластичны построения Соловьева (211)?
Вы поставили очень интересный вопрос о том, что взял от наследия Соловьева конец 19 и начало (201) — т.е. Блок, Мережковский, [и я бы сказала и] и нынешний запад (хотя бы Мочульский). Соловьеву поразительно не везло: самый сильный из его последователей Блок соблазнился [нрзб] лишь “душой мира”, Софией и всей этой линией, не поняв целостного взгляда этого философа на мир, на судьбу человечества. Действительно ли вы считаете, что именно в [лирике] Соловьева “проявились сильные стороны его взглядов” (204)? Я этого никак понять не могу… А знаете ли вы, что, вероятно, именно Соловьев в период своей теодицеи, послужил Достоевскому прообразом Ивана Карамазова? То, что Блок взял у Соловьева, привело его к чему-то вроде религии природы, мировой души и к гедонизму (религии счастья хотя бы для всех), но сила Соловьева ведь не в этом. Вы приводите блоковское “она [Прекрасная Дама] – выше Христа” и “я люблю Христа меньше, чем ее”. Вот в этом, вероятно, и сказался кризис русской культуры: отказ от понятия добра — чисто человеческого понятия — ради таинственной, умозрительной и немыслимой гармонии, которая называется “она”. Соловьевская мечта о деве-Софии и всем прочем никогда не закрывали перед ним исторической сущности понятий добра и зла, составляющих сущность его философии».
Н.Я. здесь прямо этого не говорит, но видно, что она имеет в виду более истинного, более подлинного ученика Вл. Соловьева — героя ее книг «Воспоминания» и «Вторая книга». Ахматова была знакома с этой ее тенденцией. Мемуарист записал ее слова о Мандельштаме:
«И не надо изображать его выпускником университета, когда он сходил в лучшем случае на восемь лекций. И не надо связывать его с Соловьевым и делать из него и Блока каких-то близнецов, Додика и Радика» (мемуарист, правда, счел, что это персонажи какого-то еврейского анекдота, а это известные в детстве Ахматовой сиамские близнецы, девочки из Индии, привезенные в Париж и разделенные) .
Обращение к наследию Ахматовой и как литературоведа, и как поэта продолжалось у Лотманов по разным линиям. Одну из них я наблюдал, когда ЮМ очень положительно отнесся к пионерской работе Т.В.Цивьян о чужом слове в «Поэме без героя» и мне предложил в «Трудах по знаковым системам» продолжить Танины публикации на эту тему. Он потом писал о возможности рассматривать структуру ЕО с новой стороны в свете наших наблюдений над «Поэмой без героя». К этой линии относится и одно из его немногих писем ко мне, смысл почти дословно был такой: негодный литературовед NN в статьях об Ахматовой продолжает обкрадывать ТВ и Вас, не ссылаясь, а когда его спрашивают — почему же, то он отвечает, что ну, эти работы столь общеизвестны. Надо выступить против этого в печати. (И ЮМ обещал свою поддержку.) А что касается того, что в том же сборнике, где напечатана статья негодного NN (уже раньше замеченного в похищении чужих открытий), помещены статьи ЗГ и И.С.Правдиной, так это они попали туда, как две школьницы заходят в публичный дом, чтобы спросить, нельзя ли там купить мороженого.

Вывешен с любезного разрешения автора.
Как эпиграф к заглавию сообщения я полагаю уместным рассказать такой эпизод. Когда в июле 1965 года Н.Горбаневская привела меня в гости к Ахматовой в Комарове и я в своих вопросах к ней проявил минимальную осведомленность, А.А. в какой-то момент поощрительно улыбнулась и сказала: «Откуда такие мальчики берутся?» На что Н.Г. горячо и громко (Ахматова была глуховата) выкрикнула: «В Тарту много таких!» А.А. задумчиво: «Надо поехать в Тарту посмотреть».
Так что мотивировка моего доклада на этих чтениях напоминает мне шутку Ю.М. о том, что в Латвийском университете на конференциях надо читать доклады на тему «Гоголь и Рига», потому что, как мы помним, нос, или Носа «перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу».
Как эпиграф к заглавию сообщения я полагаю уместным рассказать такой эпизод. Когда в июле 1965 года Н.Горбаневская привела меня в гости к Ахматовой в Комарове и я в своих вопросах к ней проявил минимальную осведомленность, А.А. в какой-то момент поощрительно улыбнулась и сказала: «Откуда такие мальчики берутся?» На что Н.Г. горячо и громко (Ахматова была глуховата) выкрикнула: «В Тарту много таких!» А.А. задумчиво: «Надо поехать в Тарту посмотреть».
Так что мотивировка моего доклада на этих чтениях напоминает мне шутку Ю.М. о том, что в Латвийском университете на конференциях надо читать доклады на тему «Гоголь и Рига», потому что, как мы помним, нос, или Носа «перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу».
Заглавие доклада, посланное мной в оргкомитет, гласило: «Минц, Лотман, Ахматова».
З.Г. виделась с А.А., как я понимаю, два раза. Первая встреча отражена в дарственной надписи на обороте фотографии с рисунка-портрета Нины Коган (в тот же день такая фотография надписана Елене Михайловне Тагер). Разговор отражен в ее работе «Ал. Блок и Л.Н.Толстой»: «Интересен любезно сообщенный А.Ахматовой ее разговор с Блоком в 1913 г. На ее слова “Б.Лифшиц сказал мне, что ваша поэзия мешает ему писать стихи” — Блок ответил: “А мне мешает писать стихи Лев Толстой”» (Труды по русской и славянской филологии. V. Тарту. 1962.) Статья эта внесена Ахматовой в ее автобиблиографию в рабочем блокноте. Одним из следствий этого разговора стало обращение З.Г. и И.А.Чернова к былой секретарше издательства «Всемирная литература» В.А.Сутугиной с предложением написать мемуары для публикации в Трудах по русской и славянской филологии. 18 сентября 1962 г. В.А.Сутугина записывает в дневнике: «<...> мы с [Е.М.] Тагер зашли к Ахматовой, которая сегодня уезжает в Москву на 10 дней. Она призналась, что в Тарту это она сосватала меня на счет писания мемуаров!»
Вторая встреча отмечена в блокноте в октябре 1964 г.: «В субботу у Максимова. Банкет. Докторская диссертация. Воскресенье. Дама из Тарту. <…> Кафка» — последнее слово подчеркнуто.
Итак, зафиксирована домашняя вечеринка у Максимовых, соседей Ахматовой по дому и на следующий день визит «дамы из Тарту». В мемуарной заметке Б.Ф.Егорова З.Г. не названа в числе гостей на вечеринке, хотя ее присутствие в Ленинграде в дни торжества учителя ожидаемо.
По поводу подчеркнутого слова «Кафка». З.Г. вспоминала, что Ахматова читала ей стихотворение, в котором была строчка «такое выдумывал Кафка». Возможно, в этот день Ахматова думала о доработке стихотворения «Другие уводят любимых...», которое в начале того года читалось уже как готовое Лидии Чуковской:
Другие уводят любимых,
Я с завистью вслед не гляжу…
Одна — на скамье подсудимых,
Я скоро полвека сижу.
Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил,
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.
Строфа про Кафку перерабатывалась. Другой ее вариант:
Кругом пререканья и давка
И приторный запах чернил
Такое придумывал Кафка
И Чаплин шутя воплотил.
Проверка стихотворения на свежем слушателе в случае АА как правило имела причиной неуверенность во внятности «суггестивной лирики», как называл поэзию АА и Мандельштама Томашевский в своем учебнике поэзии. В данном стихотворении, например, была не прояснена отсылка к Чаплину в строках «Такое придумывал Кафка / И Чарли изобразил [И Чаплин шутя воплотил]». Если неназванный «Процесс» не требует более заостренной ссылки, то аналог в лентах Чаплина для абсурдного неправедного судилища над героиней ахматовского стихотворения (И там в совещаниях важных / [Как будто] И словно в объятиях сна / Все три поколенья присяжных / Решали: виновна — она) был неявен для советского читателя/слушателя, потому что по сравнению с Кафкой, многими читанным на других языках до публикации русского перевода Риты Райт в 1965 году, источник был более труднодоступным. Речь ведь, видимо, идет о сценах из фильма «Король в Нью-Йорке», где «совещания важные» комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, которые Ахматова не могла не сравнить со ждановской кампанией 1946 года и предыдущими, завершились гэгом из старейшей кинокомедии мира — «Политого поливальщика» (1895) братьев Люмьеров, гэгом с перекрытым шлангом и открытым не вовремя, поливающим обидчиков. Этот фильм Чаплина в советском прокате при жизни Ахматовой не появился.
Самым вероятным из дошедших до Ахматовой пересказов этой сцены была статья в «Литературной газете» 1957 года:
«…короля объявляют чуть ли не “королевским коммунистом” и вызывают в бюро по расследованию антиамериканской деятельности. И здесь Чаплин находит гениальный прием: почти драматическую ситуацию он переводит в фарс, в блестящий сатирический прием, обличающий систему уголовного преследования людей, неугодных американским правительственным кругам. На пути в бюро, где он должен давать показания о своих “коммунистических” воззрениях, король нечаянно запутывается в обыкновенном пожарном шланге: шланг тянется за ним, и он никак не может от него избавиться. И вот король уже на трибуне судилища. Его обмеривают подозрительными взглядами важные чиновники, они ждут от него показаний. Король хотел что-то сказать, но проклятый палец выскочил из брандспойта и мощная струя воды залила чиновников: всполошились и забегали господа судьи, но их догоняет и обстреливает, как пулеметная очередь, длинная струя воды. Король хохочет и конфузится, а вода уже разогнала, смыла, как ветошь, и чиновников, и судей…
Так веселый Чарли комически расстрелял хваленую американскую “свободу”, перед всем миром обнажив ее тупую и обреченную гнилость».
Разумеется, это (И Чарли шутя воплотил) не единственное место в стихотворении, которое заслуживало проверки на слушателе, и, разумеется, проверка «темных мест» не единственная причина для оглашения неопубликованного стихотворения. Кстати, во время упомянутой встречи июля 1965 года АА сказала: «Я вам прочитаю новые стихи». И начала «Красотка очень молода...», и я (о чем вспоминаю с ужасным стыдом), знавший уже в списках это стихотворение, перебил: «...но не из нашего столетья?» А.А. не разгневалась, а сказала только «Не из нашего, не из нашего… А Вам все из нашего подавай?..» Дальше не читала, а прочла другое. Но те, кому она читала «Красотка очень молода, / но не из нашего столетья», вспоминают, что после чтения она спрашивала, понятно ли, кто эта красотка.
Другая линия, по которой прошло общение Ахматовой с Лотманами, — это ее запрос о Дмитриеве-Мамонове, биографию которого она предполагала как одну из реалий из пушкинского круга сведений, отразившуюся в «Уединенном домике на Васильевском» Титова, в котором АА искала границы пушкинской составляющей: «Безумие Павла совпадает с реальным “безумием” М.А.Дмитриева-Мамонова. Политический характер не то гамлетовского, не то чаадаевского помешательства». Ю.М. послал ей длинное письмо о Дмитриеве-Мамонове (ныне готовится к публикации). Ранее ей был подарен 2 том Трудов со статьей Ю.М. Из этой статьи она цитировала приведенное в ней свидетельство мемуариста, мальчиком жившего в доме персонажа статьи. Запись Чуковской от 19 сентября 62 г.:
«— Мартин Malia [американский историк России, стажировавшийся в Москве в 1962 г.] передал мне слова Берлина: “Ахматова и Пастернак вернули мне родину”. Лестно, не правда ли? И я понимаю, что Malia все время пытается от меня получить в подарок чувство России. Я ему однажды призналась, что и сама редко ее чувствую. А потом рассказала про графа Дмитриева-Мамонова. Биография вообще очень русская: богач, герой 1812 года, а потом масон, связан с декабристами; потом отказался присягать Николаю I, и тот объявил его повредившимся в уме... Издевательским и жестоким лечением, длившимся три десятилетия, граф был и впрямь доведен до сумасшествия. Очень русская история — не так ли? Загублен выдающийся талантливый человек. Я пересказала Malia один весьма характерный эпизод. Для крестьян он был барин трудный. Его не очень-то любили...»
И дальше привожу не по записи Чуковской, а по лотмановскому оригиналу:
«Когда за ним (Дмитриевым-Мамоновым. — Ю.Л.) приехали, чтобы везти его в Москву, граф нисколько тому не противился, но вышедши уже на крыльцо и увидя тысячи своих крестьян, он обратился к ним со словами: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне тотчас окружили графа и хотели остановить поезд. Но граф успокоил их, сказав, что он пошутил и что ему надо ехать в Москву» (Кичеев П. Из семейной памяти // Русский архив. 1868. №1. С.98; Лотман. С.58)
«Ахматова продолжила: Заступились. Вот это по-русски... Malia так и вскинулся» (ЛЧ2.514).
Для ахматовского образа России, итогового, можно сказать, — до смерти ей оставалось неполных четыре года, — эта нарративная схема очень важна; напомню записанный другим собеседником ее рассказ о кембриджском историке, эмигранте Н.Е.Андрееве 1963 года (видимо, услышанный от одного из английских учеников Андреева) о заключении в тюрьме после ареста в Праге, когда на Пасху советский конвойный вошел в камеру, спросил, кто тут православный, и похристосовался с ним.
Визит З.Г. октября 1964 года был связан с подношением Блоковского сборника. Вскоре в Москве она говорила Ю.Г.Оксману о сборнике: «Смеясь, сказала, что Блок был очень злой и угрюмый человек, без тени “благоволения”, а его стараются изобразить каким-то “Христосиком”. Воспоминания Надежды Павлович ей неприятны в разных отношениях. А.А. согласна, что это записки Елизаветы Смердящей, как называет мемуаристку Надежда Яковлевна».
Сама Н.Я.М., получив этот сборник, писала Лотманам — и фраза Ахматовой о Христосике — видимо, результат согласованного с НЯМ впечатления, повод для которого называет письмо НЯМ: «Бедный беспомощный Иванов, так называемый “Женя”, трогателен, но конечно, почти смешен в своем бессилии. Всему этому шквалу нельзя противопоставлять “маму” и уклад. А вот Павлович – это просто Елизавета Смердящая в чистом виде, только не сумевшая даже родить Смердякова. И по виду удивительно похожа. Она иногда заглядывала к нам в начале двадцатых годов, и я запомнила ее вид и речи. Смешно, что она (как и еще несколько женщин) всю свою жизнь построила на почти случайной встрече с Блоком. С Мандельштамом она перефразирует в ослабленном виде запись Блока: жид превращается в артиста… Беда...».
Здесь имеется в виду кусок из воспоминаний Павлович о вечере в клубе поэтов в 1920 году: «С первого взгляда лицо Мандельштама не поражало. Худой, с мелкими, неправильными чертами, он всем своим обликом напоминал персонажей картин Шагала. Но вот он начал читать, нараспев и слегка ритмически покачиваясь. Мы с Блоком сидели рядом. Вдруг он тихонько тронул меня за рукав и показал глазами на лицо Осипа Эмильевича. Я никогда не видела, чтобы человеческое лицо так изменялось от вдохновения и самозабвения. Некрасивое, незначительное лицо Мандельштама стало лицом ясновидца и пророка».
В этом же письме Н.Я.М. есть еще два момента, которые обозначают ее диалог с Ахматовой, в одном случае согласие, в другом спор. Согласие вот в чем. По поводу статьи Лотмана и Минц «“Человек природы” в русской литературе XIX века и “цыганская тема” у Блока» она пишет: «Как это случилось, что “воплощением национального начала” (115) стала народная песнь в исполнении цыганки? Все они без цыганки прожить не могли. Как это могло случиться? Видно очень всегда скучно им жилось...». Здесь НЯ поддерживает антиблоковский, как считала и АА, выпад ОМ: «И над лимонной Невою под хруст сторублевый / Мне никогда, никогда не плясала цыганка».
А разногласие было в другом. НЯМ пишет по поводу статьи ЗГ «Поэтический идеал молодого Блока»:
«Жаль, что ваша статья об отношениях Блока к Соловьеву поневоле сужена. Вам все же удалось в ряде случаев сказать о Соловьеве как не говорил еще никто — например, об общественной его позиции (125). Но так ли схоластичны построения Соловьева (211)?
Вы поставили очень интересный вопрос о том, что взял от наследия Соловьева конец 19 и начало (201) — т.е. Блок, Мережковский, [и я бы сказала и] и нынешний запад (хотя бы Мочульский). Соловьеву поразительно не везло: самый сильный из его последователей Блок соблазнился [нрзб] лишь “душой мира”, Софией и всей этой линией, не поняв целостного взгляда этого философа на мир, на судьбу человечества. Действительно ли вы считаете, что именно в [лирике] Соловьева “проявились сильные стороны его взглядов” (204)? Я этого никак понять не могу… А знаете ли вы, что, вероятно, именно Соловьев в период своей теодицеи, послужил Достоевскому прообразом Ивана Карамазова? То, что Блок взял у Соловьева, привело его к чему-то вроде религии природы, мировой души и к гедонизму (религии счастья хотя бы для всех), но сила Соловьева ведь не в этом. Вы приводите блоковское “она [Прекрасная Дама] – выше Христа” и “я люблю Христа меньше, чем ее”. Вот в этом, вероятно, и сказался кризис русской культуры: отказ от понятия добра — чисто человеческого понятия — ради таинственной, умозрительной и немыслимой гармонии, которая называется “она”. Соловьевская мечта о деве-Софии и всем прочем никогда не закрывали перед ним исторической сущности понятий добра и зла, составляющих сущность его философии».
Н.Я. здесь прямо этого не говорит, но видно, что она имеет в виду более истинного, более подлинного ученика Вл. Соловьева — героя ее книг «Воспоминания» и «Вторая книга». Ахматова была знакома с этой ее тенденцией. Мемуарист записал ее слова о Мандельштаме:
«И не надо изображать его выпускником университета, когда он сходил в лучшем случае на восемь лекций. И не надо связывать его с Соловьевым и делать из него и Блока каких-то близнецов, Додика и Радика» (мемуарист, правда, счел, что это персонажи какого-то еврейского анекдота, а это известные в детстве Ахматовой сиамские близнецы, девочки из Индии, привезенные в Париж и разделенные) .
Обращение к наследию Ахматовой и как литературоведа, и как поэта продолжалось у Лотманов по разным линиям. Одну из них я наблюдал, когда ЮМ очень положительно отнесся к пионерской работе Т.В.Цивьян о чужом слове в «Поэме без героя» и мне предложил в «Трудах по знаковым системам» продолжить Танины публикации на эту тему. Он потом писал о возможности рассматривать структуру ЕО с новой стороны в свете наших наблюдений над «Поэмой без героя». К этой линии относится и одно из его немногих писем ко мне, смысл почти дословно был такой: негодный литературовед NN в статьях об Ахматовой продолжает обкрадывать ТВ и Вас, не ссылаясь, а когда его спрашивают — почему же, то он отвечает, что ну, эти работы столь общеизвестны. Надо выступить против этого в печати. (И ЮМ обещал свою поддержку.) А что касается того, что в том же сборнике, где напечатана статья негодного NN (уже раньше замеченного в похищении чужих открытий), помещены статьи ЗГ и И.С.Правдиной, так это они попали туда, как две школьницы заходят в публичный дом, чтобы спросить, нельзя ли там купить мороженого.
Comments