You are viewing memo_projects

Памяти Василя Стуса

25 лет тому, ночью с 3 на 4 сентября 1985 года, в карцере лагеря особого режима ВС-389/36 в с. Кучино Чусовского района Пермской области, погиб поэт и правозащитник Василь Стус.

Об обстоятельствах и причинах смерти кандидата на Нобелевскую премию свидетельствует и размышляет тогдашний узник этого «лагеря смерти», Василий Овсиенко.

Гибель Василя Стуса

 

Прежде всего, что это за стыдливое название такое – «учреждение ВС-389/36»?

Советская власть вообще стыдилась некоторых терминов, потому, например, называла своих противников не политическими заключенными, а «особо опасными государственными преступниками». В тюремном быту «гражданин осужденный» должен был обращаться к надзирателю «гражданин контролер».

История этого последнего заповедника ГУЛАГа короткая. От 1 марта 1980 до 8 декабря 1987 года через него прошло всего 56 узников. Обычно их здесь содержали до 30 человек. Это «учреждение» вскоре стало известно в мире как «лагерь смерти», так как 8 его узников погибли. В том числе члены Украинской Хельсинкской группы Алексей Тихий (27.01.1927 – 5.05.1984), Юрий Литвин (26.11.1934 – 5.09.1984), Валерий Марченко (16.09. 1947 – 7.10.1984), Василь Стус (6.01.1938 – 4.09.1985). Собственно, только Стус умер непосредственно в Кучино, а первые трое – по тюремным больницам.

В 70-х годах в «несуществующих» политических лагерях, тюрьмах, психиатрических больницах и на ссылках находилось не так много людей – всего несколько тысяч. Это не сталинские времена, когда в заключении находились миллионы людей. Политические лагеря были сосредоточены в управлении «Дубравлаг», в Мордовии. Но из этих лагерей стало выходить в «большую зону» и за границу слишком много информации. Поэтому КГБ решил разрушить каналы ее выхода радикальным способом: перевезти наиболее активных политзаключенных подальше от центра. Выбрали Скальнинское управление лагерей, в Пермской области, на среднем Урале. Благо здесь лагеря случались чаще, чем деревни.

13 июля 1972 года в условиях сверхсекретности (даже конвоиры были одеты в спортивные костюмы) на станцию Чусовская прибыл первый эшелон с пятьюстами мордовскими узниками строгого режима.

В дороге он был трое суток. Двигался ночами. Днем узники изнемогали в раскаленных вагонах-“столыпинах” (в то знойное лето горели леса и торфяники). Теряли сознание. Один умер. Кое-кто, выгрузившись, не мог устоять на ногах. Их разместили в освобожденных от уголовников зонах ВС-389/35 (ст. Всехсвятська, пос. Центральный), 36 (с. Кучино), 37 (с. Половинка).

Еще один большой этап мордовских узников строгого режима прибыл на Урал летом 1976 года.

Наконец 1 марта 1980 года в Кучино были перевезены с Сосновки, из Мордовии, 32 узники особо строгого режима. Снова один в дороге умер. Среди этапированных были члены Украинской Хельсинкской Группы Левко Лукьяненко, Олесь Бердник, Алексей Тихий, Богдан Ребрик, Данило Шумук. Под новое «учреждение особо строгого режима ВС-389/36-1» приспособили деревянное помещение бывшей пилорамы, находившейся в нескольких сотнях метров от зоны строгого режима.

В разное время и в разных камерах здесь содержались, кроме уже упомянутых, члены Украинской Хельсинкской Группы Иван Кандыба, Виталий Калиниченко, Михайло Горынь, Иван Сокульский, Валерий Марченко, Петро Рубан,Микола Горбаль, иностранные ее члены эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус, которые вступили в УХГ в труднейшее время – в 1982 году. Здесь прошли и мои 6 лет жизни. Рядом, на строгом режиме, сидел Председатель Группы Микола Руденко. Всего 18 человек. Нигде и никогда не собирались мы в таком количестве, разве что на торжественном собраниях по случаю 20-летия, 25-ти и 30-летия Группы.

Здесь сидели также украинцы Иван Гель, Василь Курило, Семен Скалич (Покутник), Григорий Приходько, Николай Евграфов. Как и в каждом политическом концлагере, украинцы составляли большинство его «контингента». Но в этом настоящем «интернационале» провели много лет литовец Балис Гаяускас, эстонцы Энн Тарто и Март Никлус, латвиец Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, русские Юрий Федоров, Леонид Бородин. Большинство из этих людей были известными правозащитниками и деятелями национально-освободительных движений, а освободившись они стали политиками и общественными деятелями. У советской же власти они были особо опасными рецидивистами или особо опасными государственными преступниками, которым смертную казнь заменили на 15 лет заключения (здесь было несколько обвинённых в сотрудничестве с немецкими оккупантами, один – в шпионаже).

Фактически это был не лагерь, а тюрьма сверхжестокого режима содержания. Если в уголовных лагерях рецидивистов выводили в цеха рабочей зоны, то мы и работали в камерах через коридор. Прогулку нам предоставляли на один час в обшитом жестью дворике 2 на 3 метра, сверху огороженном колючей проволокой, а на помосте – надзиратель. Из наших камер было видно только забор, находящийся в 5 метрах от окна, и полоску неба. Заборов разного типа семь, в том числе из досок, колючей проволоки, смотанной проволоки, под напряжением. Периметр запретной зоны составлял 21 метр. Питание наше стоило 24-25 рублей в месяц, вода ржавая и вонючая, потому что помещение стоит на болоте: подкоп невозможен. Мы стрижены, вся наша одежда из полосатой ткани. Свидание нам положено одно в год, посылка до 5 кг – одна в год после половины срока, да и той старались лишить. Кое-кто из нас годами не видел никого, кроме сокамерников и надзирателей. Работа – прикручивать к шнуру утюга деталь, в которую вкручивается лампочка. Работа не трудная, но ее много: невыполнение нормы, как и любое нарушение режима, наказывалось карцером (до 15 суток), лишением свидания, посылки, ларька (ежемесячно разрешалось дополнительно купить продуктов на 4-6 рублей). «Злостных нарушителей режима» наказывали заключением в одиночке на год, переводом на тюремный режим до трех лет. Во времена Генерального жандарма Андропова, в 1983 году, в Уголовный кодекс была введена статья 183-3, по которой систематические нарушения режима наказывались дополнительными пятью годами заключения, причем уже в уголовном лагере (Владимирский централ, позже Чистополь). Так что открывалась перспектива пожизненного заключения, а также быстрой гибели от рук уголовников.

Тем не менее труднее всего было выдерживать психологическое давление.

Если в сталинские времена, когда истреблялись целые категории населения, непригодные для строительства коммунизма, брошенным на превращение в лагерную пыль человеком власть больше не интересовалась, то в наше время вынесенный судом приговор не был окончательным. В наше время уже редко кто попадал в политические лагеря «ни за что». Это были активные люди, которые, освободившись, могли восстать снова. Поэтому власть пристально следила за каждым, определяла значимость личности, ее потенциальные возможности – и соответственно к ней относилась. Это была своего рода экспертиза: изучали тенденцию развития (или упадка) той или иной личности и принимали превентивные меры, чтобы из нее не выросла еще большая опасность. С этой точки зрения Василь Стус в самом деле представлял особую опасность для существующего строя. Он, вместе с другими диссидентами, действительно подрывал власть коммунистов. И она таки упала – исчерпав свои экономические возможности, не выдержав военного противостояния с Западом, потерпев идеологический крах. Мы боролись на этом фронте – идеологическом. И победили.

Впервые Стус был арестован по обвинению в проведении «антисоветской агитации и пропаганды» (ст. 62, ч. 1 УК УССР) 12 января 1972 года. Тогда ему инкриминировали 14 стихов и 10 статей правозащитного характера. Отбыв 5 лет заключения в Мордовии и 3 года ссылки на Колыме, вторично Василь Стус был арестован в Киеве 14 мая 1980 года во время «олимпийского набора»: Москву и Киев, где проходила часть игр, очищали от нежелательных элементов, в том числе от уцелевших диссидентов, которые сплачивались в Хельсинкских группах. Стус после первого заключения задержался в Киеве всего на 8 месяцев. (Тогда шутили, что диссиденты бывають трех видов: досиденты, сиденты и отсиденты – они же снова досиденты).

О своей готовности вступить в Группу, несмотря на несколько критическое к ней отношение, он неоднократно писал из ссылки, начиная с октября 1977 года. Однако его фамилию киевляне предусмотрительно не ставили под документами Группы. Но когда Стус в августе 1979 года возвратился в Киев, то удержать его уже не мог никто: даже уцелевшая пока Оксана Яковлевна Мешко посматривала на его фигуру снизу вверх.

“В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют наиболее грязным образом. Так, во всяком случае, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так погодя расправились с Чорноволом и Розумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически оставлена на произвол судьбы, я вступил в нее, потому что не мог иначе. Если жизнь отобрана в крохах не нуждаюсь... Психологически я понимал, что ворота тюрьмы уже открылись для меня, что скоро она закроется за мной и закроется надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень уж хотелось за ту границу: кто же здесь, на Великой Украине, станет гласом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Ее принимают какая она ни есть. А если не принимают, тогда она насильно выбирает нас...

Но голову склонять я не собирался, несмотря ни на что. За мной стояла Украина, мой угнетённый народ, честь которого я вынужден отстаивать до смерти”. (“Из лагерной тетради”. 1983).

Со стандартным приговором (уже по ч. 2 ст. 62) – 10 лет лагерей особого (то есть камерного) режима, 5 лет ссылки и с известным «почетным» титулом «особо опасный рецидивист» Василь Стус прибыл в Кучино в ноябре 1980 года. Здесь за ним следили особо. Если большинство написанного на строгом режиме в Мордовии Стус как-то сумел переслать на волю, в том числе кое-что в письмах (иногда писал стихи в сплошную строку и заменял неудобные для цензуры слова ("тюрма" – "юрма", "колючий дріт" – "болючий світ", "Україна" – "батьківщина"), то с Урала отослать в письме стихотворение было практически невозможно. Проскочило всего несколько. Разрешалось писать одно письмо в месяц. Так уже его вылизываешь – а все-таки найдут «недозволенную информацию», «условности в тексте», или просто – «подозрительно по содержанию». И конфискуют. Или посылают твое письмо на перевод в Киев, а потом решают, отсылать ли его адресату. Предлагали: «Пишите на русском – скорее дойдет». А как это родной матери или ребенку писать на чужом языке?

Получать письма можно было от кого угодно, но на самом деле отдавали только некоторые письма от родных. В последние недели жизни Стусу пришла телеграмма от жены о рождении внука Ярослава. Майор Снядовський вызвал Стуса в кабинет, поздравил и зачитал часть телеграммы, но в руки не дал: недозволенная информация. Это очень возмутило Стуса.

Обыски. Их проводили два-три раза на месяц, но были периоды, когда узника могли обыскать несколько раз на день. В камере можно было держать 5 книг, брошюр и журналов, вместе взятых. Остальные – выноси в каптерку. А ведь каждый подписывает журналы, газеты, старается над чем-нибудь работать, хотя бы изучать иностранный язык. Это уже надо держать словарь и учебник. Но режим неумолимый: «лишние» книги выбрасывают в коридор.

Мы брали на работу бумажки с иноязычными словами, чтобы изучать их (Стус владел немецким, английским, с помощью Марта Никлуса изучал французский). Бумажки отбирали. Выводя на работу, заведут в свою «дежурку» – и раздевайся наголо. Перещупают каждый рубчик, заглянут в каждую складку тела. Как теперь слышу полный боли голос: «Щупают тебя, как курицу...». Такой реплики было достаточно, чтобы загреметь в карцер.

Особенно следили, когда приближалось свидание. Если в КГБ решили не предоставлять свидания, то лишить его – дело техники: надзирателям дается задание найти нарушения режима. Говорил через форточку с соседней камерой. Не выполнил норму выработки. Объявил незаконную голодовку. Начальник режима майор Федоров находил пыль на вешалке. Тот же Федоров подверг наказанию Балиса Гаяускаса за то, что «в разговоре не был откровенным». А если бы откровенно сказал, что о нем думаешь, – был бы еще большим нарушителем режима. Стус получил в Кучино только одно свидание. Когда вели на второе – он не видержал унизительной процедуры обыска и вернулся в камеру.

Стуса особенно стали «прессовать» с 1983 года. В его день рождения, то есть на Рождество Христово, подвергли обыску. Забрали рукописи. Через некоторое время Стус зовет дежурного, майора Галедина, чтобы вернули рукописи или составили акт об изъятии.

– А кто взял?

– Тот новый майор, не знаю его фамилии. Тот татарин.

Составлен рапорт, что Стус оскорбил национальное достоинство майора Гатина. Хотя он в самом деле ярко выраженный татарин, но, наверное, уже записался в высшую расу – «великий русский народ». Стуса бросают в карцер. Одновременно бросили в карцер и эстонца Марта Никлуса:

– Стус, где ты?

– В какой-то душегубке! Имени Ленина-Сталина! И Гатина-татарина!

В коридоре включают громкоговоритель.

Позже Василь, энергично закручивая механической отверткой винтики, импровизирует: «За Леніна! За Сталіна! За Гатіна-татарина! За Юрія Андропова! За Ваньку Давиклопова! І зовсім помаленьку за Костю, за Черненку. Бо як ти його в риму вбгаєш?»

Однажды я слышал, как Стус разговаривал с кагебистом Ченцовым Владимиром Ивановичем:

– Говорите, что положили мои рукописи в склад за зоной. Но я знаю, что вы хотите, чтобы от меня ничего не осталось, если я погибну... Я уже не пишу своё, только перевожу. Так дайте мне возможность хотя бы что-нибудь доделать...

Кто мог в неволе не писать – тому было легче. Художник же, говорил сокамерник Юрий Литвин, похож на женщину: если у него зреет творческий замысел, то он должен разродиться произведением. И как матери тяжело видеть, что уничтожают ее ребенка, так и художнику, когда уничтожают его творение. А особенно если вырывают твое дитя из утробы недоношенным и растаптывают грязными надзирательскими сапогами...

В феврале 1983 года Стуса бросили в одиночку на год. Когда он вышел оттуда, то нас с ним свели в 18-й камере примерно на полтора месяца. Я перечитал его толстую самодельную тетрадь в голубой обложке с несколькими десятками стихов, написанными верлибром, и тетрадь в клеточку с переводами 11 элегий Рильке. Тогда я был в тяжелом состоянии (сердце болело) и не смог выучить ни единого стихотворения, чего себе до сих пор простить не могу. Да и не думал, что нас так быстро разведут. В последних письмах этот сборник Василь называет «Птица души» и пишет, что было там до 300 стихов и столько же переводов. Та «Птица» не вылетела из-за решетки. Это ещё одно преступление российского империализма против украинской культурыИ не будем утешать себя сладкой сказочкой, что рукописи не горят. Михайлина Коцюбинская говорит, что творчество Стуса – как дерево с обрубленной вершиной. От пяти его кучинских лет осталось всего 44 письма, несколько стихотворений и текст, названный в изданиях «Из лагерной тетради», о котором речь дальше.


Comments

July 2014

S M T W T F S
  12345
6789101112
13141516171819
20212223242526
2728293031  

Tags

Powered by LiveJournal.com