Артюр Краван. Поэт и боксёр
Ох-ха-ха-ха-ха! Через 32 часа я должен был уехать в Америку. Вернувшись в Лондон из Бухареста всего лишь 2 дня назад, я уже нашёл того, кто мне нужен: человека, который согласился оплатить все расходы на шестимесячное турне — и, представьте себе, без какой-либо гарантии, вот как! Но это мне, конечно, по барабану. Да и потом, я и не собирался изменять жене!!! Вот чёрт! Вдобавок вам ни за что не догадаться, что мне предстояло: я должен был выступать на ринге под псевдонимом Таинственный сэр Артюр Краван, самый коротковолосый поэт на свете, внук канцлера королевы — естественно, племянник Оскара Уайльда — преестественно и внучатый племянник лорда Альфреда Теннисона — пре-преестественно (я умнею на глазах). Мой стиль борьбы являл собой нечто невиданное: тибетский бой с самым что ни на есть научным подходом, во сто крат страшнее джиу-джитсу: надавишь на нерв или на какое-нибудь сухожилие — и бац! — соперник (вовсе не подкупленный, разве что самую малость) падает, словно сражённый молнией! Ну как тут не лопнуть со смеху: ох-ха-ха-ха-ха! Не говоря уже о том, что деньги можно грести лопатой — я посчитал, что если дельце выгорит, то мне перепадёт около 50 000 франков — такое на дороге не валяется. В любом случае, всё лучше, чем та афера со спиритизмом, которую я было затеял.
Мне было 17 лет, и я был усадьбой. Я шел домой, чтобы сообщить новость моей второй половинке, которая тем временем сидела в гостинице, пытаясь извлечь хоть какую-то пользу из этих двух сонных туш — подобий художника и поэта (рифмовали, рифмовали, нос мне в задницу совали), которые меня боготворят (а как же!) и которые битый час донимали меня своими россказнями о Рембо, верлибре, Сезанне, Ван Гоге, ай-яй-яй! Потом, кажется, говорили о Ренане (1) и бог весть о ком ещё.
Когда я пришёл, мадам Краван была одна, и я принялся рассказывать ей о своих приключениях, одновременно собирая чемоданы, чтобы не тратить времени даром. В два подхода — три движения я сложил шёлковые носки (по 12 франков за пару — в них я был почти что Раулем ле Буше (2)) и рубашки, из которых не выветрились ещё всполохи зари. С утра я одарил пёстрым стояком законную супругу, затем выдал ей 5 свеженьких абстракций по 100 франков каждая и пошёл справлять свою лошадиную нужду. Вечером я потренькал на скрипке, поцеловал клюмпочку моей малышки и потискал моих красавиц. Затем я стал дожидаться отъезда, размышляя о моей коллекции марок и шастая по паркету слоновьим шагом. Я раскачивал репой, вдыхая трогательные, повсеместные ароматы пуков. 18:15 — вжик! Вниз по лестнице! И прыг в такси. Было как раз то время, когда добропорядочные граждане пропускают по стаканчику перед ужином: громадная луна размером с миллион обнаруживала определённое сходство с таблеткой, проглоченной, дабы избавиться от синих прострелов в пояснице. Мне было 34, и я был сигарой. Я сложил свои два метра роста в машину, упёршись коленями в два застеклённых мира, и стал смотреть на мостовые, простирающиеся радугами и скрещивающие гранатовые хрящи с зелёными отбивными; на образчики золота, которые чуть касались деревьев с переливающимися лучами; на солнечные ядра замерших двуногих и, наконец, на прохожих ненаглядного пола с розовыми чёлками и чувственными пейзажами ягодиц. Время от времени я видел, как среди пламенеющих засранцев появлялись сияющие фениксы.
Мой импресарио ждал меня в условленном месте на восьмом перроне вокзала, и я с радостью вновь встретился с его пошлостью, со вкусом его щеки — таким знакомым, прямо как телятина с морковкой, с его волосами, из которых сочилась желтизна с киноварью, с его жучим интеллектом, с невероятно очаровательным прыщиком у правого виска и с лоснящимися порами его золотых часов.
Я отыскал укромный уголок в купе первого класса и поудобнее уселся. То бишь я пристроил свои дубинки и, не долго думая, расставил ноги пошире.
И вот в моей черепушке из раковых панцирей закрутились вселенные Чемпиона Мира
Я наблюдал скопившихся людей, как вдруг, по наитию странному
Я заприметил господина аптекаря или чиновника,
Он отчётливо пах консьержами и пеликанами
Опаньки! Мне нравилось смотреть, как его ощущения
Усиливались, словно у травоядного зверя,
А голова всерьёз напоминала мне те мгновения,
Когда с огромной гантелей я засыпал, как любовник
И ведь правда, в порыве какого-то истого преклонения и чего-то ещё, чему объяснения нет, Перед тем эгоистом, что свет
Преломлял, пока я разливал его по бутылкам в глазах атлантически-синих,
И с восторгом глядел на предплечье, как на священный предмет,
Делая вывод, что живот у него подобен соблазнам витрины…
Предъявите билет!
Чтоб тебя! Я совершенно убеждён, что голос кондуктора отбил все вкусовые ощущения у 999 человек из 1000. В этом нет и тени сомнения, однако же я с уверенностью заявляю, что голос этот меня ничуть не смутил, и даже наоборот, он разлился по однотонному купе, словно ласковое чириканье пичужек. В итоге сиденья купе, если это, конечно, возможно, так похорошели, что я уже подумал, будто со мной приключился приступ атаксии. Тем более что я всё ещё неотрывно смотрел на того чёртова буржуйчика с его нежнейшей задницей и всё не мог понять, что такого хорошего может быть в тяжеловозе, дрыхнущем без задних ног напротив меня. Я думал: никогда ещё от усов не исходило столько телесности, но вот же, Боже мой! Я от тебя просто без ума:
И пока сей аллофаг (3)
По уши влюбился в твой чердак,
Наши с тобой пиджаки
Сиренево вяжут друг дружке шнурки
Что, милок, синеглазка,
Нынче я твои гаммы,
Нынче я твои краски,
И в искре амальгамы
Джонсона со шкафом и тюленем
Наше дерьмо заиграет свечением,
Пых! застежки
Одежки.
В концовке шальной,
Откровенно брюшной.
«Все собственники — сплошь термиты», — внезапно произнёс я вслух, пытаясь разбудить и желательно возмутить того старикашку, поскольку он мне порядком надоел. Затем, уставившись ему прямо в глаза, я повторил: «Именно так, дорогой господин, не побоюсь этого слова, пусть я и рискую себя скомпрометировать, но, скрепя сердце и скочеврюча мимолейку, заявляю Вам, что все собственники — тер-ми-ты». Лицо у него скривилось от сильнейшего отвращения, будто он считал меня каким-нибудь сумасшедшим или отпетым хулиганом. Однако же он изо всех сил старался не подать виду — в страхе, что я заеду ему кулаком по морде.
Но каким же дураком надо быть (особенно учитывая мой характер), чтобы так долго не замечать американку с дочкой, сидящих почти что напротив меня. Они привлекли моё внимание лишь в ту минуту, когда мать отправилась в туалет, куда я и последовал за ней всеми мыслями и чувствами.
Я грезил о её фекалиях как вор о кошельке,
Затем она вернулась на место, и я с завистью уставился на её серёжки, представляя себе какой
красоткой должна быть она с такими деньгами,
несмотря на морщины и обвисшее тело:
ну правда же, в ней есть очарованье
для сердца, что стяжательством ведомо,
которому плевать на всё на свете, лишь было бы чем поживиться
и про себя я стал неистово рычать:
Р-р-р! Эх, как бы я тебя облапал в туалете! Ах, шлюха старая, я сделаю тебе минет!
Но что самое смешное (и в этом весь я!), когда я принялся за юную особу, сперва выкачав в мечтах всё до последнего сантима из её мамаши, я дошёл в своих дьявольских помыслах до того, что стал подумывать о мещанских радостях совместной жизни. Нет, правда, я никак не мог выкинуть эту мысль из головы — да уж, приятель, ты тот ещё типчик! Знаешь, детка, ты повернула бы мою жизнь в новое русло. Ах, если бы ты только захотела выйти за меня замуж! Я был бы ласков с тобой, и мы бы разъезжали повсюду,
скупая счастье, а
жили бы мы в роскошном отеле в Сан-Франциско. И начхать я хотел на моего импресарио (он и знать ничего не знает, вот осёл!). Мы будем целыми днями напролёт заниматься любовью на диване в гостиной, с головой окунувшись друг в друга, ощущая жизнь животами. И ради каждой твоей прихоти мы будем звать служанок. Представь себе: ковры пламенеют,
Дорогие картины, мебель, что дышит истомой и ленью:
Пожитки свалены в кучу, по центру серванты с горками
Стоят зардевшимися сплетениями,
До краёв наполнив наши золотые органы.
Стены, поражённые параличом,
Исключая синие сапфиры,
Сделают зарядку кирпичом
В позе ибиса, в движении тапира;
А на креслах зачарованных, прекрасных,
Рассевшись и вытянув плоские ноги-ласты,
Мы груди дадим отдохнуть от ноши свинцовой
И будет нам наслаждение
В мычании и гудении
Наших с тобой языков, им устрицы не чета,
Мы бархатом будем пукать, купаясь в атласном покрове.
Как макаронами, пошлыми мыслями мы объедимся,
Словно гуси глотку ими свою набивая,
Тем временем желудки, что перевязаны узлом,
Сильнее, чем пара ботинок шнурком,
Печёночный жар источая,
Будут плескаться в рассветном кишечном единстве.
— I say, boy, here we are (4): Ливерпуль, — раздался голос моего управляющего.
Allllright (5).
А. К.
Примечания
1. Жозеф Эрнест Ренан (Joseph Ernest Renan, 1823–1892) — французский историк, писатель, филолог.
2. Рауль ле Буше (Raoul le Boucher, настоящее имя Рауль Мюссон, Raoul Musson, 1883–1907) — французский борец, призёр чемпионатов мира по спортивной борьбе.
3. Неологизм, служащий для обозначения кого-либо, кто предпочитает пробовать на зубок или поедать других людей.
4. Надо же, мы уже приехали — англ.
5. Ладненько — англ.
Опубликовано в кн.: Краван А. «Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…»: Стихи и проза, письма / Пер. с франц. и англ., сост., вступ. ст., комм. и примеч. М. Лепиловой. М.: Гилея, 2013 (серия Real Hylaea).
